Сдался на волю судьбе неподвластной,
Давящей книзу сутулые плечи.
И не терзаешь свой жребий несчастный,
Ввысь направляя гневливые речи.

Вверх убегают фонарные тени,
Ночью никак не закончится вечер.
И нерешительной дрожью в коленях
Станет отмечена главная встреча.

Так и останутся мокрыми руки,
Черной карманов дыры не покинув.
Не отыграют ни ноты, ни звуки,
Что для неё приготовлены были.

Прежде тебя, у той самой квартиры,
С тортом возник силуэт незнакомца.
Вышла она. Улыбнулась. Впустила...
Сердце спустилось ведром к дну колодца.

Жадно ощупав растерянным взглядом
Не для тебя обнажённые плечи
И пеньюар в тон вишнёвой помады,
Тихо уронишь к ногам:
– Добрый вечер.

Лифтом в квартиру поднявшись под небом,
Сядешь на стул у окна к батарее.
И обернёшься слезами и пледом,
Чтобы забыться во сне и мигрени…

Небо смотрит из мокрых истерзанных ветром глазниц,
Что прикрыты свинцовой, давно непрозрачной водой,
Снизу вверх на полет не по праву
заносчивых птиц,
Обращённых к нему в этот раз животом, не спиной.

Паутиной покрыто непрочное тело воды,
Непременно глаза помещают в неё паука.
В середину, проделанной наспех, неровной дыры,
Что оставлена по невнимательности каблука.

Безразличные сумерки лягут на крыши домов,
И отсутствие в окнах огня подчеркнёт пустоту.
Если ветер с прохожего сдует защитный покров,
Одиночеством будет разить от него за версту.

С высоты круженья бумажных птиц,
Гнезда кажутся много меньше,
Я харкал глазами десятки лиц,
И отрыгивал плоскою лестью женщин.

Плыли дни, похожие на горох,
Их клевали ночи, как хлеб - вороны,
Вспоминая, как меня предал бог,
Я плевал в пустые глаза иконам.

Разгулялись страхи мои в конец,
И я вырвал сердце, что б не болело.
Имя дал - "Иисус", надевал венец,
И распял на скатерти новой, белой.

Положил в пакет. И кормил собак.
Его суки зло и охотно ели.
Я смотрел на них. А внутри - бардак,
Что хозяином в моем пустотелье.

А когда полуденный жар пройдёт,
Брошу тела вату в тугую воду,
Пусть свершится жизни круговорот,
И я вынырну на свою свободу.

Я раскрашивал ночь фонарями,
Слякоть шепотом пела подошвам,
Плыли строки Омара Хайяма
В клокотании грязнодорожном.

Закрывались витрины и веки,
Обнимали дожди и продрома,
И мечталось найти человека
Под одним из павлиньих подолов.

Провода хохотали всем телом,
Толи ветром тревожены рваным,
Или над незавидным уделом
Насмехались моим неустанно.

Одиночество вечно и страшно,
Пусть тоскливо и дымно, но честно
Силуэтом зовет карандашным,
Нарисованным в шаге от бездны.

То потянет тревога меня в кругосветный круиз,
Что б волна умирала, лизнув корабельное дно,
То толкает смотреть с подоконника пристально вниз,
И, как будто случайно, в раскрытое выпасть окно.

Там пропах одиночеством воздух в безлунной ночи,
Где томится, как прежде один, повсеместный изгой,
И отчетливо, ближе к утру, слышно, как он стучит,
Всё пытаясь сломать изнутри прутья клетки грудной.

Мне не страшно, я знаю предателей в лица и масть,
Их в попытке назвать имена, искривляется рот,
Они верят, что больше отдали, чем нужно давать,
Презирая закат и пытаясь продлить свой восход.

Но невечно ничто. Даже камень стирается в пыль,
Стала хламом чердачным, я - даже не ценная вещь.
Истончаются грани, роднящие небыль и быль,
И внутри не осталось того, что пыталась сберечь.

Из-под века ресничной проймы,
Один синий, другой - зелёный.
Остальные глаза не помню -
Мы поверхностно были знакомы...

Липким шёпотом говорила,
Что мы можем послушать танец,
Понимание станет мерилом,
Кто по крови, а кто - самозванец.

Танго ранило перепонки.
В унисон с затаенным криком,
Бившим внутрь и очень громко,
Но по прежнему совместимо

С полнокровной неполноценной
Моей жизнью, готовой сдаться.
Ты была моим Авиценной,
В его новой реинкарнации.

Утром крепкое не любила.
А я пил на пустой желудок.
Вслух, конечно, не говорила,
Но считала, что я - ублюдок.

А я ждал тебя, как собака,
Что осталась одна в квартире.
Заскулил и навзрыд загавкал,
Что б глаза мои покормила

Ты собою. И выл на двери,
Что ключом твоим позабыты.
Лишь пульсация вдоль артерий,
И глаза, что ещё открыты

Выдавали во мне живого.
Несмотря на биенье танца,
Ты совсем была не готова
Во мне видеть не самозванца.

Хоть не демон я, но похоже,
Ценят все альфачей да мачо.
Я снимаю рога в прихожей
И целую их на удачу.

Я их завтра опять надену
И копыта ещё с клыками.
И трусцой побегу на сцену –
Писькой меряться с мужиками.

Нынче женщины любят сильных,
Я одной прочитал поэму,
Так она до того взбесилась,
Что дала мне по сокровенным.

Вот такое начало века:
Состязание люциферов.
Как приличному человеку
Выжить в общество лицемеров?

Давит жизнь - точно сумка заплечная,
От не по сердцу выбранной ноши.
И надорваны связки у вечера
Удушающим кашлем по прошлому.

Недовольна своим отражением,
Желчью красится мутная осень.
А ревнивый октябрь раньше времени
Снежным саваном землю заносит.

Сверху падает мякоть салфетная-
Это небо не может заплакать.
Осень так же, как все, не бессмертная,
Бальзамирует инеем слякоть.

Натирает судьба тесной обувью,
Не мозоли, а нечто поглубже.
И ветрами совсем обескровлено
Углубление, бывшее лужей.

Это осень хандрит, и не более,
По дороге на белую гибель.
Свою грустную пишет историю
На листах и деревьев прогибах.

Ты во мне разглядела поэта,
Игнорируя скепсис врача,
Что вязал меня, зло бормоча,
Усмотрев расщепленье в сонетах.

Ты увидела, что я - творец,
За свой гений склоненный на плахе,
Мои руки покорны рубахе,
На челе электродный венец.

Вмиг разряд выгнет тело дугой,
Мозг наполнится сумрачной ватой -
Станет это ничтожной расплатой
За короткие встречи с тобой.

Ты одна среди горьких историй
Оставалась прилежно со мной,
Наступая изящной ступнёй
Вслед за мной на пустой подоконник.

Ты моей не покинешь палаты.
Хоть ослаб и предательски связан,
Говорю я по-прежнему джазом,
А пишу не пером, а - закатом.

Ток. Удар. Моё тело трясётся,
Мир становится меньше и площе,
И в его омерзительной толще
Слишком мало тебя остаётся.

Я пытаюсь сорвать электроды,
Только врач зафиксировал руки,
Вижу, как умираешь ты в муках,
В голове лишь гудок парохода.

Мое сердце сейчас разорвётся,
Ты упала и кровь идёт горлом,
В твоём теле прозрачном и мертвом,
Что-то вечное больше не бьется.

Я очнулся в слезах и палате.
Медсестра утирала мне сопли,
Говорила решительно твёрдо,
Что страдал от галлюцинаций.

Пустота. А внутри - мясорубка.
Даже шёпотом горло тревожить
Не хотел, ведь я был уничтожен.
И стучал горько сердца обрубком.

Врач, который безумие лечит,
Говорит, что здоровый теперь я.
Но ему не скажу, что сквозь время,
Твои руки мне гладят предплечья.

Страшно, если бездетной женщине,
Самым поздним зловещим вечером,
Из стены, покоробленной трещиной,
Вдруг младенец покажет лицо.

Станет дуть по-тихоньку на волосы,
И вползёт в ухо тоненьким поползнем,
Неестественно старческим голосом,
С не присущей больной хрипотцой,

Его правда о ней и предательстве,
О в утробу врачебном вмешательстве,
Как позволила белым карателям,
Так цинично свершить самосуд.

Но Вселенная смотрит внимательно,
И в минуту такой операции,
Подарили меня другой матери,
А тебе - недоношенный труп.

И теперь суждено тебе маяться,
В нищете, одиночестве стариться.
От этой раны душа не оправится.
И разинет костлявая рот.

Ледяным не наточенным скальпелем,
Твою душу и плоть так старательно,
Будут резать твои же создатели,
А куски позже высыпят в гроб.

Я - ангел не высокого полёта.
Меня пугают крылья самолёта,
И оглушает резкий вой турбины.
Стараюсь чаще прятаться в низинах.

Я - ангел не отменного здоровья:
То нос заложен, то - першенье в горле.
То шею сдавит, как на эшафоте,
Но громко кашлять нынче не в почете.

Я - ангел не нордического склада:
Лицом не бел, не голубого взгляда.
Я слышал, что таких как я, порода
Простужена в любое время года,

Я - ангел не вселенского значенья,
Не белокур до умопомраченья.
В погожий день всегда укутан в шарфе,
На флейте не умею и на арфе.

Я - ангел. Мне так с детства говорили.
Да-да. Бывают ангелы без крыльев:
Взлетают редко, и по принужденью,
Хвостами машут в чёрном оперенье.

...Сегодня я увидел в грязной в луже
Того, кто рвётся из меня наружу.
Не ангел это. И совсем не белый.
А - сатана, чьи оголились нервы.

Он вырван был из тёплой преисподней,
Но жаждет тело плоти, горло - крови.
Пересекая полосу заката,
Я стану тем, кем был рождён когда-то

Моей жизни поддельный Иисус,
Что себя называет мессией,
Обещает, вот-вот вознесусь,
Хотя я ни о чем не просила...

Лезет в душу мою и кровать,
И сулит неземные блаженства,
Неудобно ему отказать -
Ведь спаситель! Ни больше ни меньше...

Ну а если хоть в чем упрекну-
Так отцом сразу мне угрожает.
Говорит, что, мол, ноги ему
Волосами не так вытираю.

Пьян последнее время с утра,
И вверх дном стали жизнь и квартира.
Я боюсь, как бы божья искра
Мои дом и диван не спалила.

Но сегодня, найдя в телефоне
Магдалины дешёвой портрет,
Пригрозила ему Гегемоном
И купила билет в Назарет.

Сердце надевает сапоги -
Хочет прогуляться в двери ночи,
Выйдя из-под рёберной дуги,
Оставляет дом на позвоночник.

Замотав зелёный палантин,
Телефон берет на всякий случай.
Точно заострённый дворянин,
Вдаль идёт походкою паучьей.

Сердцу надоела темнота,
И сутулые от невезенья плечи,
Моционы по пустотам живота,
Как попытка скоротать убогий вечер.

Сердце, сочиняя свой рассказ,
О любви двух пчёл и незабудки,
Не достав ни до ушей, ни глаз,
Знает только критику желудка...

Миокард предельно воспалён,
Сердце не желает больше клети,
И идёт искать уютный дом,
О каком написано в газете.

Новый год - это время чудес и обманов,
Возрастает количество самоубийств,
Истерии и порванных в спешке карманов,
Танцев с бубнами чтобы надежды сбылись.

Новый год - это лишь геноцид мандаринов,
Время массовой вырубки хвойных пород,
Наблюдается общий исход пилигримов
В те места, где салатами потчуют рот.

Это время салютов, огней и испугов,
В мишуре, как в петле, задыхается дом.
Плачет дверь, заболевшая мокрой простудой,
Одиноко и горько в проёме дверном.

Небо, заскучавшее в субботу,
Надевает тучи от Версаче.
Из подола выжимает воду,
Поливая ей собак бродячих.

Надоело выглядеть могучим,
Небо тоже трогает несчастье,
И уткнувшись в грозовые тучи,
Плачет, как и все, кто носят платье.

Небо красит губы перламутром,
И любуясь лужным отраженьем,
Завивает облаками кудри,
Нежным и отточенным движеньем.

Небо выпьет чаю с бергамотом,
В шкаф одежду мокрую запрячет,
И полюбит странную субботу,
Распогодится к обеду значит

Заведу какаду попугая,
Назову его звучно: "Гитлер".
Я кормушку с зерном поставлю,
И свяжу ему серый свитер.

И мне станет от мысли сладко,
Что я Гитлера запер в клетке.
И теперь будет мир в порядке,
Гитлер радуется салфетке,

Ловит в зеркале капли света.
Совершенно неагрессивен,
Я кручу перед ним монету,
Что на солнце блестит красиво.

Набирает он краски клювом
Что для птицы немного странно.
И рисует карикатуры,
Примитивные и бездарно...

Вечерами гашу светильник,
И немного я опасаюсь.
Запираю дверь на напильник,
Вдруг не птица, а-тот же самый...

Шагала паника непобедимым маршем,
Свободу заменив на марли вкус.
Одним апрельским днём на Патриарших
Так символично схвачен был Иисус.

Ловили птиц, взлетавших чуть подальше,
От, на бумаге нарисованных, границ.
Царило время подлости и фальши,
Закрытых ртов, резьбы заушных шлиц.

Но молодому месяцу нисану
Всё так же не знаком коленный страх.
Несущим перемены ураганом
Встречаем песах сердцем и в умах.

Я – животное особенное,
Я не серое, не сгорбленное,
И от стаи обособленное,
В одиночку приспособленное.

Я цепями не закованное,
И побоями не сломленное,
Черным вороном исклёванное,
Да с глазами не заплёванными.

Пробегаю полусогнутыми
Да оковами не тронутыми.
Не породистое –комнатное,
А – животное не понятое.